«В Манитобе мы учились склонять голову, учились извиняться за то, что живешь, начиная с первого дня, рассказывает певец.

«Черт побери! За свою жизнь я потратил больше усилий на то, чтобы твердо держаться на ногах, чем на что-либо другое. Это одна из проблем, когда рождаешься в стране, где тебя очень рано учат не верить в себя и молчать.»

То, что его больше всего восхитило, когда он приехал в Квебек, признается он, это слышать французскую речь детей, играющих на улице. «У нас на французском говорили только дома. Вне дома надо было говорить по-английски.»

Хоть он и признается, что всегда чувствовал тягу к своим родным местам, Даниэль Лавуа уверен, что он не смог бы там жить. «Единственно, когда я чувствовал себя в мире музыки, к которому принадлежал, это в Манитобе. Но даже там мы были маленькими франкофонами в океане англофонов. Не слишком представляли себе, кто мы.»

Приближаясь к своему шестидесятилетию, артист чувствует себя вечным изгнанником. «Мне было 13 лет, когда я уехал из Данри, где действительно были мои корни, чтобы жить в пансионате Сен-Бонифаса. Потом был Квебек, но мои усилия стать квебекцем ничего не принесли. Я всегда наталкивался на стену непонимания. Еще я много работал во Франции.»

В результате Даниэль Лавуа не чувствует себя по-настоящему ни квебекцем, ни жителем Манитобы. И еще меньше французом.

Его «остров», если бы он существовал, был бы расположен «где-то посреди Атлантики, недалеко от Новой Земли, наверное». По крайней мере там он мог бы утешаться, глядя на огромный открытый простор, простор «Jours de plaine» («Дней равнины») его детства.