Слышен детский смех.
Молодой Эмиль медленно просыпается,
садится на скамью.
Он грязен, плохо одет, видимо, он пил накануне.
Он похож на “Молодых Французов”, которыми
так восхищается, предшественниками
хиппи и даже панков.

Молодой Эмиль:
Пить хочется.
(Осматривается вокруг, встает.)
Что я тут делаю...

Старый Эмиль:
Музы...

Молодой Эмиль:
Музы меня покинули...
Я сбежал... чтобы их снова найти.
Я голоден. Я не ел уже...
После презрительной критики “Monde illustré“,
я долго бежал... я хочу пить!
Пить! Воды! Воды! Вина!

(Он принимается ходить туда-сюда по церкви.)
О... Больно видеть свое имя высмеянным...
свое произведение... уничтоженным!

Старый Эмиль:
Свое произведение уничтоженным...

Оба Эмиля:
Иностранцем, бывшим тут проездом!

Старый Эмиль:
Кем-то, кто был проездом в городе
и кто одним росчерком отравленного пера
пронзил сердце юного поэта!

Молодой Эмиль:
Презрение! Я никогда не перенесу презрения!

Старый Эмиль:
Сердце юного поэта!

Молодой Эмиль:
Сердце юного поэта... нуждается...

Старый Эмиль:
... в порыве...

Оба Эмиля:
... в порыве, который придаст ему смелости
оторваться от земли...

Эмиль:
После триумфа в «Замке Рамзэ»
я хотел вырасти еще больше, достигнув
в первый раз этой вершины,
о которой я так мечтал!

Старый Эмиль:
О которой я так мечтал!

Молодой Эмиль:
О которой я так долго мечтал...
и маленькая статья...
уничтожила мое стремление к величию.
Больно. Больно.

Старый Эмиль:
Больно «осознавать себя поэтом и
объектом презрения, и быть понятым
лишь светом луны и
бурными грозовыми вечерами!»

Молодой Эмиль:
(он снова садится возле старого Эмиля.)
Если критика не принимает мою поэзию,
кто вспомнит обо мне? Кто вспомнит обо мне,
если все мои триумфы происходят при закрытых
дверях, перед родственниками и друзьями?
Кто вспомнит Эмиля Нелигана?
Неужели я обречен писать произведения,
которые останутся непонятыми в
провинциальном городе!
В провинциальном городе,
Невежественной провинции?
Я так напился, если бы ты знал...

Старый Эмиль:
Я знаю.

Молодой Эмиль:
Чтобы забыть! Больно! И я сбежал,
чтобы моя память меня снова не настигла!

Старый Эмиль:
Моя память...

Молодой Эмиль:
Чтобы моя память меня не настигла!

Старый Эмиль:
Меня не настигла!

Он встает, направляется к алтарю.
Замечает свечи, которые еще горят.

Молодой Эмиль:
Света! Света!
(Он задувает несколько свечей, берет их в руки.)
Свечи для этих ночей, когда мой отец,
мистер Нелиган, который меня считает
сумасшедшим, лишает меня света!
Я напишу о мягком свете церкви!
(останавливается перед кружкой
для пожерствований, колеблется,
открывает ее, берет оттуда деньги.)
А еще пообедаю за здоровье церкви!

Старый Эмиль:
Это серьезная кража!

Молодой Эмиль:
Тем лучше! У меня все было украдено!
У церкви есть возможность прийти
мне на помощь!

Старый Эмиль:
Ты кощунствуешь...

Молодой Эмиль медленно поднимается
к алтарю, как во время церемонии.

Молодой Эмиль:
Я кощунствую... потому что кощунство
совершили над моим именем!
(Он указывает на дарохранительницу.)
Я хочу пить! И есть!

Старый Эмиль:
Я никогда не делал ничего подобного!
Никогда!
Я никогда не делал ничего подобного!

Молодой Эмиль:
(открывая дарохранительницу)
Бог меня поймет!

Старый Эмиль снова занимает свое место
на скамье, чтобы его не видеть.

Старый Эмиль:(мягко)
Я никогда не был этим безумным
богохульником. Я отказываюсь.
Ах! Эта боль, тем не менее
я так хорошо ее знаю! Да, я узнаю эту боль!

(Он поднимается к алтарю, склоняется над чашей.)

On entend quelques rires d’enfants.
Emile jeune s’éveille lentement
s’assied sur le banc.
Il est sale, mal habillé, il a visiblement bu la veille.
Il ressemble aux «Jeunes-France»
qu’il admire tant, précurseurs des hippies
et même des punks.

Emile jeune:
J’ai soif.
(Il regarde autour de lui, se lève.)
Qu’est-ce que je fais ici...

Emile vieux:
Les muses...

Emile jeune:
Les muses m’avaient quitté...
J’ai couru... pour les retrouver.
J’ai faim. Je n’ai pas mangé depuis...
Après la critique méprisante du Monde illustré,
j’ai couru longtemps... j’ai soif!Je veux boire!
De l’eau! De l’eau! Du vin!

(Il se met à marcher de long en large dans l’eglise.)
Oh... la douleur de voir son nom bafoué...
son œuvre... détruite!

Emile vieux:
Son œuvre détruite...

Les deux Emiles:
Par un étranger de passage!

Emile vieux:
Quelqu’un qui passe dans une ville
et qui d’un seul coup de plume empoisonnée
perce le cœur d’un jeune poéte!

Emile jeune:
Le mépris! Jamais je ne supporterai le mépris!

Emile vieux:
Le cœur d’un jeune poéte!

Emile jeune:
Le cœur d’un jeune poéte... a besoin...

Emile vieux:
... d’un élan...

Les deux Emile:
... d’un élan qui l’encourage
à s’élever...

Emile jeune:
Après le triomphe du Château de Ramezay
j’avais besoin de m’éléver encore plus,
plus d’atteindre pour la première fois ce sommet
dont on a tant rêvé!

Emile vieux:
Dont j’avais tant rêvé!

Emile jeune:
Dont j’ai longtemps rêvé...
Et un petit article...
... a réduit à néant mon ambition de grandeur.
La douleur. La douleur.

Emile vieux:
La douleur «de se savoir poète
et l’objet du mépris,
et de n’être compris que par le clair de lune
et les grands soirs d’orage!»

Emile jeune:
(Il se rassoit près d’Emile vieux.)
Si la critique n’accepte pas ma poésie,
qui se souviendra de moi? Qui se souviendra de moi
si mes seuls triomphes se font à huit clos,
devant un parterre de parents et d’amis?
Qui se souviendra d’Emile Nelligan?
Suis-je condamné à écrire des œuvres
qui resteront incomprises d’une ville
provinciale, oui!
d’un ville provinciale,
d’une province ignorante?
J’ai tellement bu, si tu savais...

Emile vieux:
Oui, je sais.

Emile jeune:
Pour oublier! La douleur! Et j’ai couru
pour que ma mémoire ne me rattrape pas!

Emile vieux:
Ma mémoire...

Emile jeune:
Pour que ma mémoire ne me rattrape pas!

Emile vieux:
Ne me rattrape pas!

Il se lève, se dirige vers l’autel.
Il aperçoit des lampions qui brûlent encore.

Emile jeune:
De la lumière! De la lumière!
(Il souffle quelques lampions, les prend dans ses mains.)
Des lampions pour ces nuits où mon père,
mister Nelligan, qui me croit fou,
me coupe la lumière!
J’écrirai à douce lumiere de l’église!
(Il s’arrête devant un tronc,
hésite, l’ouvre,
y puise de l’argent.)
Je mangerai aussi à la santé de l’église!

Emile vieux:
C’est un vol grave!

Emile jeune:
Tant mieux! On m’a bien tout volé, à moi!
L’église a les moyens de subvenir
à mes besoins...

Emile vieux:
Tu blansphèmes...

Emile jeune monte lentement à l’autel,
comme pendant une cérémonie.

Emile jeune:
Je blasphéme... parce qu’on a blasphémé
mon nom!
(Il montre la tabernacle.)
J’ai soif! J’ai faim!

Emile vieux:
Je n’ai jamais fait une chose pareille!
Jamais!
Jamais je n’ai fait une chose pareille!

Emile jeune:
(en ouvrant le tabernacle)
Dieu me comprendra!

Emile vieux reprend sa place sur le banc
pour ne pas le voir.

Emile vieux: (doucement)
Je n’ai jamais été ce fou blasphémateur.
Je refuse.
Ah! Cette douleur, pourtant,
je la connais si bien! Oui, je reconnais cette douleur!

(Il monte à l’autel, il se penche sur le calice.)